Я играю на мандолине. Сегодня должно было быть занятие, но мандолинистка сегодня прилетела обратно в город, и от подвига отказалась. Я догадывалась, что так будет, я её предупреждала. Даже не один, а два перелёта с пересадками. Нахрена такие подвиги?
Я играю на мандолине, а рядом сидит мама, но я играю не для неё, а рядом с ней. Никто другой вынести, как я играю, не может. Даже мама частенько встаёт и уходит в разгар музыки. Остальные запирают разделяющие нас двери. Тем более, что я знаю всего три песни. Одна - из сборника английских и шотландских баллад. Которая про девушку с ожогом третьей степени. Вторая - "Единственный сын" Киплинга. Третью я сочинила сама, давным-давно, и никогда не думала, что это станет песней, и всегда знала, что стихи настолько слабые, что это даже не стихи вовсе, но - учила, хранила в памяти, забавлялась. Очень уж легко. И забавно. О гендерном равноправии, так я бы назвала её сейчас. Мы подобрали к ней аккорды последней, но пою я её первой. Она хорошо ложится на музыку, особенно после того, как мы внесли в неё сложное разнообразие, так что я до сих пор ещё не выучила до конца, когда какой аккорд и какая фигурация. Маме всегда нравились эти стихи, нравились за нарушение серьёзности, которое вдруг проскальзывает в какой-то момент. Сейчас я пою её полностью юмористически, бравурно, преувеличивая пафосные слова настолько, что они теряют пафос. Мне нравится, как я пою. мне нравится слушать свой голос, звучный и чистый. Я, конечно, знаю, что сам себя не слышишь, но всё равно. Закончив петь, я гордо спрашиваю "ну как?" Конечно, пою я для себя и для тренировки, но похвала не помешает. Увы. "Очень высокий голос, почему бы тебе не петь пониже?" Обижаюсь и говорю, что эту песню поют только таким голосом, и в этом главный секрет.
Потом перехожу к "Единственному сыну", заунывной вначале и бурной в середине песне. Я научилась не орать, срывая голос, и песня немного тусклее, чем мне хочется, потому что я пока не научилась как следует выражать эмоции без крика. Это дело времени и техники. Пою низким, тяжёлым голосом. Спрашиваю "ну как?". Это маме нравится куда больше.
Наконец пою про девушку. Эта баллада мне уже поднадоела: она была первой, которую я выучила, и я её пела до бесконечности. В ней единственной есть пустой проигрыш, без слов. В ней ещё есть кричательное место, но я сдерживаюсь. Струны взвизгивают: их надо лучше зажимать и осторожней по ним играть.
Заканчиваю.
Мне уже давно не жаль ни Герду, ни девушку из баллады, мои симпатии всегда на стороне снежных королев, фейских королев и других таких же женщин. Но баллада красивая. Грустная.
Заканчиваю, обнимаю мандолину. Про себя говорю "моя красавица". Она прекрасна. Грустно думаю о жалобном визге струн. Надо быть аккуратней. Сегодня я сыграла почти без ошибок. Это прекрасно. Жаль, что песен всего три. Через неделю, может быть, их станет четыре. Думаю об этом. Радуюсь.
Я играю на мандолине, а рядом сидит мама, но я играю не для неё, а рядом с ней. Никто другой вынести, как я играю, не может. Даже мама частенько встаёт и уходит в разгар музыки. Остальные запирают разделяющие нас двери. Тем более, что я знаю всего три песни. Одна - из сборника английских и шотландских баллад. Которая про девушку с ожогом третьей степени. Вторая - "Единственный сын" Киплинга. Третью я сочинила сама, давным-давно, и никогда не думала, что это станет песней, и всегда знала, что стихи настолько слабые, что это даже не стихи вовсе, но - учила, хранила в памяти, забавлялась. Очень уж легко. И забавно. О гендерном равноправии, так я бы назвала её сейчас. Мы подобрали к ней аккорды последней, но пою я её первой. Она хорошо ложится на музыку, особенно после того, как мы внесли в неё сложное разнообразие, так что я до сих пор ещё не выучила до конца, когда какой аккорд и какая фигурация. Маме всегда нравились эти стихи, нравились за нарушение серьёзности, которое вдруг проскальзывает в какой-то момент. Сейчас я пою её полностью юмористически, бравурно, преувеличивая пафосные слова настолько, что они теряют пафос. Мне нравится, как я пою. мне нравится слушать свой голос, звучный и чистый. Я, конечно, знаю, что сам себя не слышишь, но всё равно. Закончив петь, я гордо спрашиваю "ну как?" Конечно, пою я для себя и для тренировки, но похвала не помешает. Увы. "Очень высокий голос, почему бы тебе не петь пониже?" Обижаюсь и говорю, что эту песню поют только таким голосом, и в этом главный секрет.
Потом перехожу к "Единственному сыну", заунывной вначале и бурной в середине песне. Я научилась не орать, срывая голос, и песня немного тусклее, чем мне хочется, потому что я пока не научилась как следует выражать эмоции без крика. Это дело времени и техники. Пою низким, тяжёлым голосом. Спрашиваю "ну как?". Это маме нравится куда больше.
Наконец пою про девушку. Эта баллада мне уже поднадоела: она была первой, которую я выучила, и я её пела до бесконечности. В ней единственной есть пустой проигрыш, без слов. В ней ещё есть кричательное место, но я сдерживаюсь. Струны взвизгивают: их надо лучше зажимать и осторожней по ним играть.
Заканчиваю.
Мне уже давно не жаль ни Герду, ни девушку из баллады, мои симпатии всегда на стороне снежных королев, фейских королев и других таких же женщин. Но баллада красивая. Грустная.
Заканчиваю, обнимаю мандолину. Про себя говорю "моя красавица". Она прекрасна. Грустно думаю о жалобном визге струн. Надо быть аккуратней. Сегодня я сыграла почти без ошибок. Это прекрасно. Жаль, что песен всего три. Через неделю, может быть, их станет четыре. Думаю об этом. Радуюсь.